Штормовая судьбина
Многое вынес он, очень многое. И грохот сражений, когда черный пороховой дым ел глаза, и дерзновенный побег из африканской гавани на трехмачтовом паруснике, и мучительный плен на острове Хоккайдо… Он прошел сквозь мрак бурь. Он знал, что такое матросская верность, знал предательство, славу, разлуку с любимой.
Он был из тех, о ком поэт говорил:
Их сжигало солнце Гибралтара,
Им афинские гремели волны.
Горький ветр кремнистого Ассама
Волосы им ворошил случайно.
Но родился он не в приморской стороне. Гул прибоя не баюкал его в младенчестве, И осенними вечерами не слушал он воспоминаний седых корабельщиков.
Он родился в краю, где никогда не веял бриз и туманы не приносили мечту о бригантине, исчезнувшей за горизонтом. Его родиной была Рязанщина, где текла тихая речка с ласковым именем Проня, а среди пашен и лесов затерялось село Гулынки — обитель старинного дворянского рода Головниных. Там и появился он на свет в апрельский день 1776 года, и нарекли его Василием.
Жизнь занялась невесело: девяти лет остался Вася круглым сиротой.
А вскоре, обливаясь слезами, простился он с Гулынками: родственники определили сироту в Морской корпус.
Корпус в ту пору помещался в Кронштадте. О, это был совсем иной мир! И сам Кронштадт, мокнущий в волнах Финского залива, его доки и гавани, казармы и крепостные валы, суда как призраки в темени сумерек, и Морской корпус в старом доме со скрипучими половицами и сквозняками, с моделями фрегатов и галер, с картами, украшенными розами ветров, и тусклым отблеском медных навигацких инструментов.
Не поспел еще кадет Головнин Василий притерпеться и пообвыкнуть в Кронштадте, как разразилась война. Сперва была она далече: на юге, с турками. Потом приблизилась, нависла аспидной тучей над Кронштадтом и Петербургом: шведский королевский флот открыл неприятельские действия против флота Екатерины II на Балтийском море.
Кадетские годы Василия Головнина озарились оранжево-белыми отблесками артиллерийских залпов. Ему было всего 14 лет, когда он увидел морскую баталию не на картинке в книжке, не на гравюрах, висевших в корпусе, но воочию.
В 14 лет, когда большинство его сверстников, помещичьих сынков, пили сливки в своих усадьбах да гоняли собак, Вася Головнин шел навстречу вражеским ядрам.
Он был на линейном корабле «Не тронь меня». 66 пушек грозно ощеривались по бортам. Впереди и позади неслись другие корабли и фрегаты, и на одном из них — на «Чесме» — вился флаг начальника эскадры вице-адмирала Круза.
В нескольких милях к северо-западу от Красной Горки маячили паруса неприятеля: 30 вымпелов под командой герцога Зюдерманландского.
Грянул бой. 1400 русских пушек палили в шведов. 2000 шведских орудий палили в русских. Вскипало море. Трещало дерево. Кровь обагрила палубы. Тяжкий гул катился над Финским заливом. Веселый майский день задернуло траурным пороховым дымом. И не было в небе ни солнца, ни чаек.
Когда же пришла ночь, зеленоватая, с испуганными звездами, и шведы и русские, точно очнувшись от кошмара, ощутили пленительную прелесть мирной тишины, прелесть ночного моря, поющего свою ночную песнь. И была она одинаково отрадна и русскому матросу, мужику новгородскому или тамбовскому, и матросу шведскому — крестьянину с берегов озера Венер или стокгольмскому ремесленнику.
А на другой день корабли вице-адмирала Круза вновь дрались с кораблями герцога Зюдерманландского. Вновь захлестнула людей кровавая и яростная горячка боя. И опять не видно было ни солнца, ни чаек…
Война закончилась победой русского оружия. В августе 1790 года был заключен мир.
Василий Головины вместе с другими кадетами вернулся в Итальянский дворец, как громко звалось старое здание со скрипучими половицами и сквозняками, с моделями фрегатов и картами дальних стран и океанов. На куртке у Василия была боевая медаль, полученная за храбрость в боях со шведами.
Три года спустя он кончил корпус и был произведен в мичманы первый офицерский чин тогдашнего флота, сшил себе белый мундир, обзавелся форменной шляпой, белыми чулками и башмаками с серебряными пряжками. Прощай, Итальянский дворец! Началась служба.
И куда только не заносила его эта флотская служба, беспокойная, как сам океан!
В Северное море, над которым плыли, словно ладьи древних викингов, скандинавские тучи. К дюнам Голландии, где меланхолично вращались крылья ветряков. В английские гавани, где ночами хмельные матросы горланили песню «о черном Джеке, о корабельном коке»… А потом, в первые годы XIX века, будучи уже лейтенантом, на кораблях союзного России британского флота — r омраченную боями лазурь Средиземного моря, в раздольную голубизну Атлантики, дорогами каравелл Колумба, к плещущим волнам Карибского моря.
Взятие шведского фрегата российскими военными кораблями в 1789 году. (Со старинной литографии.)
Сотни и тысячи миль неприметно исчезали за кормой кораблей. И неприметно уходила молодость. Вот уж и первые морщинки легли у прищуренных глаз. Сколько-то дней пути до тихой, ласковой Прони, рязанской речки, впадающей в Оку? Сколько верст до родимых краев с их смиренной красой, при мысли о которой туманится взор? Где они, дымы над кровлями Гулы нок?
Шлюп «Диана».
Ушла молодость. Тридцати лет вернулся Головнин в Россию. Был 1806 год.
В тот год на кронштадтском рейде положили якоря шлюпы его старших товарищей — капитанов Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского, свершивших первое русское плавание вокруг света. Их путь был окончен. Их подвиг надлежало повторить.
Не единожды приходилось Головнину оставлять берег и. как говаривали моряки, вступать под паруса. Не единожды испытывал он смешанное чувство легкой грусти и светлого радостного возбуждения, которое теснит душу на палубе судна, изготовленного к походу. Все это так. Но в тот июльский день 1807 юла было на сердце иное. Ведь он впервые нес полную ответственность перед родиной не только за себя или за свою вахту, но и за весь экипаж.
А время не ждало. Порывистому норд-осту не терпелось наполнить паруса. Даже чайки, казалось, кричали «скорей, скорей!» Полсотни моряков глядели на капитана. Застыл в ожидании боцман. У шпиля сгрудились здоровяки матросы, готовые поднять якорь.
Головкин поднес ко рту рупор и отдал команду.
Трехмачтовый шлюп «Диана» начал дальнее плавание.
Инструкция Адмиралтейства предписывала Головнину исследовать малоизвестные острова в северной части Тихого океана. Попутно он должен был отвезти в Петропавловск различные припасы. Что же до генерального курса, то адмиралы предоставили капитану самому решить вопрос: огибать ли, по примеру Крузенштерна, мыс Горн и плыть от берегов Южной Америки на север Тихого океана или добраться туда Индийским океаном, миновав Австралию.
У мыса Горн. (Со старинной гравюры.)
Но все это — и мрачный мыс Горн и коралловые рифы Австралии — крылось покамест за далью непогод, штормов, штилей. А теперь была Балтика. Первый этап пути.
Ах, эта Балтика! Головины познал ее в громах войны. Ныне она «приветила» моряка такой ослепительной (грозой, какой Василий Михайлович не видывал ни в Средиземном море, ни на Антильских островах.
В. М. Головнин. (Со старинной гравюры)
Но вот уже и Балтика и Северное море остались позади. В начале сентября «Диана» пришла в Портсмут. Вверив шлюп своему другу и помощнику лейтенанту Петру Рикорду, капитан поспешил в Лондон, чтобы закупить хронометры и навигационные карты, договориться о поставках на корабль свежей провизии.
Огромный сумрачный город на Темзе был повит не только обычной для него каменноугольной дымкой, но и тревогой. Тень Наполеона, корсиканца, ставшего императором французов, пала на Британию. И даже решительная победа адмирала Нельсона при мысе Трафальгар не рассеяла тревогу, не прогнала эту тень. А тут еще вести о замирении русских с французами, о таинственных переговорах Наполеона с Александром I.
Но какое дело капитану парусника до британских тревог и тильзитских свиданий двух императоров? Однако Головнин, читая лондонские газеты, тоже проникся тревогой.
И впрямь: если начнется война России с Англией, то «Диане» будет худо и в английских гаванях, и на море, где так много английских судов. Ведь прав был лондонский парламентарий, когда на замечание Наполеона о незначительности территории Англии ответил с широким поясняющим жестом: «Да, но своими кораблями она охватывает весь мир». «Он был прав, черт его подери!» — решил Головнин и озаботился получением особого паспорта, в котором королевское правительство объявляло всем своим подданным, что русский шлюп идет в научное плавание, а посему возбраняется чинить ему какие-либо препятствия на его пути.
Заполучив надежную, казалось бы, бумагу, Головнин продолжил путешествие. И все же, когда «Диана» миновала мыс Лизард, южную оконечность Англии, мрачные думы одолели Головнина.
«Из четырех случаев моего отправления из Европы в дальние моря, — писал впоследствии Василий Михайлович,— я никогда не оставлял ее берегов с такими чувствами горести и душевного прискорбия, как в сей раз. Даже когда я отправлялся в Западную Индию, в известный пагубный, смертоносный климат, и тогда никакие мысли, никакая опасность и никакой страх меня нимало не беспокоили».
Предчувствиям капитана «Дианы» суждено было, к сожалению, сбыться, и его плавание стало одним из самых многострадальных в истории русского мореходства.
Поначалу, правда, протекало оно так, как и у его предшественников — капитанов Крузенштерна и Лисянского. Одолев шквалы, изрядно натерпевшись от жары и стремительных могучих ливней, моряки пришли к бразильскому острову Св. Екатерины. После недолгого роздыха пустились они к югу, к мысу Горн. В конце февраля 1808 года были они в тех широтах, где сшибаются в непостижимой и упорной ярости Атлантика и Великий, или Тихий.
И вот тогда началось. Шторм за штормом. Один свирепее другого. Будто хоровод косматых ведьм. Казалось, даже низкое небо подернулось рваной пеной волн. Течь в корпусе судна. Залитая водой жилая палуба и офицерские каюты. Град и снег. Пронизывающий ветер. Первые признаки цинги. Каторжная работа с парусами. Мокрая одежда. И мучительно-медленный, валкий, тяжкий ход стонущей «Дианы».
Наступил, наконец, какой-то миг в бореньях с океаном, когда Головнин сказал себе: «Довольно! Довольно испытывать судьбу!» Вероятно, ему пришлось пережить острую душевную боль: ведь именно он, капитан, избирал курсы, ведь именно он, капитан, решил идти в обход Южной Америки, а не пошел вдоль западного берега Африки к мысу Доброй Надежды. А теперь, после стольких месяцев изнурительного пути, приходилось поворачивать вспять и держать все-таки к мысу Доброй Надежды, утешаясь тем, что хотя путь на Камчатку и станет длиннее, но зато будет безопаснее.
Василий Михайлович отступил. Он думал не о себе, не о своей репутации, не о своем самолюбии. Он думал о судьбе корабля, о судьбе полусотни живых душ.
И «Диана» пошла к африканским берегам. В апреле моряки увидели плоскую Столовую гору. Восходило солнце, и мыс Доброй Надежды открылся им в чистом, красноватом, радостном, добром свете. Восторженно смотрели на берег странники. Но какое горькое разочарование поджидало их на том берегу!
«Диана» ходко шла к большому заливу Фолс-бей, и никто не догадывался, что парусник устремился в западню.
Фолс-бей был как бы рубежом: на западе, за мысом Доброй Надежды с его вершинами Пиком Дьявола, Львиной Головой и Столовой горой, голубела Атлантика, а на востоке расстилался зеленый Индийский океан. А тут, впереди по курсу «Дианы», на розовых водах утреннего залива была английская эскадра, точно вырезанная из картона, и чуть далее, но тоже очень отчетливо, рисовались береговые батареи англичан.
Головнин спокойно вел «Диану» на якорную стоянку. Вскоре приблизилась к кораблю шлюпка с британским офицером. Головнин широко улыбнулся: он узнал капитана Корбета, под командой которою плавал некогда на фрегате «Сигорс». Но что это? Шлюпка поворачивает, гребцы налегают на весла, и… Корбет удаляется. Что это? Ах, да: карантинные правила…
Но дело было не в санитарных предосторожностях. Дело было в том, что Англия и Россия уже находились в состоянии войны. На «Диане» об этом не знали. В заливе Фолс-бей, на мысе Доброй Надежды знали.
Первая мысль Василия Михайловича была о паспорте, выданном британским правительством. Он надеялся на его охранительную силу. И надеялся зря.
Как бы ни были расположены к русскому капитану и сам Корбет, отлично помнивший храброго и расторопного сослуживца по фрегату «Сигорс», и капитан Роулей, начальник эскадры, да и многие другие английские офицеры, они не посмели без приказа высшего командования выказать традиционное морское гостеприимство.
Правда, экипаж «Дианы» не был пленен и на палубах не выставили караул. Но ведь, пожалуй, вполне было достаточно того, что русские стояли под прицелом береговых батарей и не далее ружейного выстрела с британского флагмана.
Залив Фолс-бей согревали струи теплого Игольного течения. Горный массив надежно укрывал его от холодных юго-западных ветров. Но Головкину была теперь не по сердцу благодать Фолс-бея, ибо капитан получил письменное извещение, что шлюп задерживается по «особым обстоятельствам», «Надолго ли?» — ‘спросил Головнин. «До особого распоряжения из Лондона»,’— вежливо ответили английские моряки, пряча за самой этой вежливостью некоторое свое смущение.
Конечно, думалось Головни ну, никто в Петербурге не может ни в чем его обвинить. Он был прав, его совесть была чиста. Однако… однако, он был боевым моряком и не мог смириться. К тому же провизия в трюмах иссякала, денег не было, а обменять что-либо из имущества на харчи англичане не позволяли, отговариваясь тем, что, ежели шлюп будет признан военной добычей, то, стало быть, с них взыщут за нехватку судового имущества.
Проходил месяц за месяцем, а высшее лондонское начальство отмалчивалось. Это было уж слишком. Головнин день ото дня делался мрачнее.
Шторм у мыса Доброй Надежды. (Со старинной гравюры.)
Минул год. Год в ловушке, под настороженным присмотром эскадры, под жерлами береговых батарей. И, когда истекал тринадцатый месяц стоянки в Фолс-бее, Головнин решился на давно уже задуманное им предприятие, равного которому не знала, кажется, морская история, на предприятие, о котором долго будут, потом с удивлением толковать и в портовых кофейнях, и в адмиралтействах, и в судовых кают-компаниях.
Головнин замыслил побег. Он посвятил в свои планы товарищей. Те без долгих слов поддержали его, хотя все они знали, что на пути в Камчатку нет ни одного дружественного порта, что надо будет перебиваться сухарями да водицей, что помощь можно ждать лишь от островитян Тихого океана.
Головнин был не только отважен и дерзок, но расчетлив и терпелив. Затаившись, дожидался он норд-веста. Наконец, ветер, от, довольно редкий в летнюю пору, потянул настойчиво и крепко. Спустились сумерки. На английских кораблях паруса были убраны: никому и в голову не приходило, что «Диана» готовится в путь.
Внезапно налетели шквал, а дождь. Вокруг потемнело. В эту минуту моряки услышали негромкий, хриплый от волнения голос капитана:
— Канаты рубить!
И топоры глухо врубились в якорные канаты. Дрогнула, будто оживая, «Диана». В ее штормовые стакселя упруго ударил норд-вест. И вот уже шквал положил парусник с борта на борт, взмыл вверх бушприт и опять опустил его… «Диана» набирала ход.
«Едва успели мы,— вспоминал потом Василий Михайлович — переменить место, как со стоявшего недалеко от нас судна тотчас в рупор дали знать на вице-адмиральский корабль о нашем вступлении под паруса. Какие меры ими были приняты нас остановить, мне неизвестно. На шлюпе во все время была сохраняема глубокая тишина… Офицеры, гардемарины, унтер-офицеры и рядовые — все работали до одного на марсах и реях… В десять часов вечера мы были в открытом океане».
И побежали дни в бирюзовом Индийском океане. Радостные дни освобождения. Горькие дни полуголодного бытия. Заплесневелые сухари и вонючая, тухлая вода. Всем поровну, без различия — офицер ли ты «благородных», дворянских кровей или матрос из лапотных мужиков.
Корабль у Курильских островов. (Со старинной гравюры.)
Два месяца спустя «Диана» миновала Тасманию и начала огибать Австралию. Только волны и небо. Давно уже люди на паруснике вожделенно мечтали о свежей пище, о чистой пресной воде, о тверди земной.
Кончался июль 1809 года. Ново-Гибридский архипелаг, с его, кокосовыми пальмами, с его темнокожими жителями, приветливыми и статными, как сами эти пальмы,— архипелаг, где весело звенели ручьи, виднелись банановые и фиговые рощи, приютил мореходов, и они знатно отдохнули.
И снова в путь. Летит «Диана». Все ближе Камчатка. Все ближе Петропавловск. И все отраднее на душе. Можно уже и не скупиться на сухари, воду, солонину. Головнин приказывает увеличить рацион.
Вот он, наконец, Петропавловск — несколько десятков деревянных домиков, церковь, складские помещения…
Было 25 сентября 1809 года. 794 дня длился поход Головнина и его товарищей из Кронштадта до Камчатки.
Можно побиться об заклад, что после стольких напастей восьмерым из десяти капитанов понадобилось бы весьма длительное время, чтобы восстановить физические и духовные силы. Но Головнину (как, впрочем, и его спутникам) хватило для этого зимних месяцев, проведенных в Петропавловске.
В навигацию 1810 года «Диана» дважды пересекла Тихий океан, А на другой год Василий Михайлович занялся описью Курильских островов.
Как и в первые месяцы плавания «Дианы» по европейским морям и Атлантике, все сперва складывалось удачно. Май, июнь, начало июля были временем упорного, тщательного труда на благо географии. Астрономическим способом определялись берега, ложились на карту Южные Курилы.
Но, видно, на роду у капитана «Дианы» было написано: «Испытай все!» Нежданно-негаданно грянула беда. И такая, что была похуже ареста на мысе Доброй Надежды.
Погожим июльским днем 1811 года «Диана» стояла на якоре в одной из бухт острова Кунашир, неподалеку от небольшого японского поселения и крепости. Переводчик-курилец сказал Головнину, что там можно запастись дровами и водой, пшеном и овощами. Но не только пополнение припасов привлекало Головнина. Ему хотелось исследовать Южно-Курильский пролив, по которому не проходило доселе ни одно европейское судно.
Несколько дней спустя Головнин, мичман Федор Мур и штурман Андрей Хлебников в сопровождении матросов Дмитрия Симонова, Спиридона Макарова, Михаилы Шкаева, Григория Васильева и переводчика Алексея отправились к местному японскому начальству для переговоров о закупке провизии и дров.
То была роковая поездка: приезжие были схвачены японцами и крепко-накрепко связаны веревками… Если бы, говорил Головнин, так связали не обыкновенных смертных, а львов, то и тогда меж ними можно было бы спокойно спать.
Чем же объясняется поступок японцев? Надо признать, что у них было неизмеримо больше оснований опасаться русских, нежели у англичан с берегов залива Фолс-бей.
Японское императорское правительство ревниво оберегало своих подданных от любого знакомства с иностранцами. Одним лишь голландцам разрешалось торговать с японцами. Эта воля правителей Японии была объявлена и послу Резанову, когда он в 1805 году посетил «Страну Восходящего Солнца» на корабле Ивана Крузенштерна.
Однако вскоре после резановской неудачи два морских офицера, состоявшие на службе Российско-Американской компании без всякого на то согласия русского министерства иностранных дел, возымели мысль отомстить «Японской империи, считающей себя неприступною». Для сего «отмщения» избрали они способ столь же неумный, сколь и жестокий: на своих кораблях совершили они набеги и разорили несколько японских селений. Японцы, разумеется, озлобились. И озлобление свое перенесли на всех русских моряков, чем и объясняется пленение капитана, офицеров и матросов «Дианы».
Связанных пленников переправили на остров Хоккайдо. Горными тропами повели их в город Фукуяму. где русских должны были подвергнуть обстоятельным допросам.
Курилец-аин.
Это был долгий и мучительный путь. Они шли опухшие, с почерневшими лицами, едва переставляя ноги. Головнин несколько раз терял сознание. Но сильнее веревок терзали его отчаянно-горькие мысли. Он то упрекал себя в несчастии товарищей, то убивался, воображая вечную неволю и заточение, предпочитая им немедленную смерть. Офицеры и матросы молча следовали за капитаном. Они испытывали те же страдания, что и Василий Михайлович, но ни единым словом не выдавали их и только умоляли японцев хоть немного ослабить путы на изнемогшем командире.
Путь в горах. (С гравюры Хокусай.)
Японское селение. (Со старинного рисунка.)
По дороге в Фукуяму довелось русским проходить через селения. Пахари и рыбаки, жившие трудом рук своих, не питали к ним неприязни. Когда впоследствии Головнин писал свои «Записки» о пребывании в плену, он благодарно отзывался о добросердечии простых людей Японии. «При входе и выходе из каждого селения, — рассказывал моряк, — мы окружены были обоего пола и всякого возраста людьми, которые стекались из любопытства видеть нас. Но ни один человек не сделал нам никакой обиды или насмешки, а все вообще смотрели на нас с соболезнованием и даже с видом непритворной жалости, особливо женщины; когда мы спрашивали пить, они наперерыв друг перед другом старались нам услужить. Многие просили позволения у наших конвойных чем-нибудь нас попотчевать, и коль скоро получали согласие, то приносили саке, конфет, плодов или другого чего-нибудь».
Более двух лет длилось пленение Головнина и его товарищей. Их держали в темных клетках, мытарили на бесконечных допросах. Но они жили надеждой на освобождение, надеждой вернуться все же на родину. Они поровну делили свое горе, как некогда на «Диане» делили сухари и воду. Они были достойны один другого, эти моряки. Все, кроме одного, все, кроме мичмана Федора Мура. Тот не выдержал, стал заискивать перед японскими вельможами и даже попросился в императорскую службу. И, когда русские моряки совершили безумно смелый, хотя и неудачный побег из тюрьмы, мичмана Мура с ними не было.
«Мы часто говорили между собою, — вспоминал Василий Михайлович, — что и писатель романов едва мог бы прибрать и соединить столько приключений, несчастных для своих лиц, сколько, в самом деле над нами свершалось».
Между тем ни Петр Рикорд, ни лейтенант Рудаков, ни штурманский помощник Василий Средний — никто из моряков, оставшихся на борту «Дианы», не забывали о пропавших без вести товарищах.
Из бухты на острове Кунашир старший офицер Петр Рикорд поспешно увел «Диану» в Охотск, чтобы сообщить правительству о печальном происшествии и просить полномочий для ведения переговоров с японцами.
Японский офицер, карауливший В. М. Головнина и его матросов.
По дороге из Охотска в Якутск. (Со старинной литографии.)
Медленно тащилась сибирская почта. Еще медленнее работала канцелярская машина в столице. Текли месяцы, наступила зима, сменилась она вешней порой…
Летом 1812 года «Диана» и бриг «Зотик» подошли к японским берегам. Однако Петру Рикорду, к великому и искреннему его огорчению, не удалось начать с японцами переговоры, и он ушел в Петропавловск. Лишь осенью 1813 года неуемный, энергичный офицер, старый, еще с мичманских времен, друг Василия Михайловича, добился выдачи Головкина и других моряков.
«Сим возвратили вы нам жизнь для отечества нашего!» — со слезами на глазах воскликнул капитан-лейтенант Головнин, вступая на борт дорогой его сердцу «Дианы».
Бывают странные совпадения: покинув Петербург в девятом часу утра 22 июля, Василий Михайлович прибыл в Петербург в тот же день и час. Семь долгих и тяжких лет отделяли прощание со столицей от встречи с нею.
Он обогнул земной шар. Но не на шлюпе — «Диана» осталась в Петропавловске. Кругосветное путешествие закончил Василий Михайлович сухим путем. Ехал на нартах с собачьей упряжкой, верхами на оленях и лошадях, в повозке. Ехал через Камчатку, Охотск, Иркутск и далее до Петербурга, минуя множество русских городов, сел, деревень.
Головнин покинул столицу на Неве как флотский офицер. Правда, опытный, знающий, довольно известный в морских кругах, но только как морской офицер. Он явился на берега Невы в романтическом ореоле храбреца и страдальца, нигде не уронившего чести истинного сына отечества.
Ему было о чем поведать. И оказалось, что он умеет рассказывать. Оказалось, что этот внешне не особенно изящный, крепко скроенный человек владеет не только парусами и секстаном, но и пером.
Его статьи о плавании «Дианы» охотно печатали журналы. Его записки о японском плене, где говорилось об обычаях, нравах, о жизни в далекой таинственной «Стране Восходящего Солнца», читали с неослабным вниманием. Много лет спустя декабрист и литератор Вильгельм Кюхельбекер читал их в сибирском изгнании. Он отметил в своем дневнике: «Записки В. Головнина — без сомнения одни из лучших и умнейших на русском языке и по слогу и по содержанию».
Но, прежде всего и раньше всего Василий Михайлович был мореходом. Склоняясь над письменным столом, задумчиво глядя в окно, за которым разливался неяркий свет питерского денька, а вечерами снимая нагар со свечей, часто слышал он зов моря, смутный, но манящий, подобный шуму морской раковины, что лежала перед ним рядом с чернильницей.
Вот почему он, не колеблясь, принял предложение Адмиралтейства вести в кругоземный вояж шлюп «Камчатка», чтобы вновь доставить всяческое снаряжение русским поселениям на берегах Тихого океана, чтобы исследовать острова в северной его части. И не удержали Василия Михайловича в блистательном Петербурге ни слава, ни даже большая и чистая любовь к Евдокии Лутковской, молоденькой небогатой барышне, с которой он решил обвенчаться после путешествия.
Опять Кронштадт и Балтика, крики чаек, соленый ветер. Опять Англия и голубая Атлантика, зарницы над горами Бразилии и сумеречные скалы мыса Горн, обойденного на сей раз счастливо… Два года в морях и океанах…
Путешествие Головкина на шлюпе «Камчатка» завершилось в 181-9 году. Ему было тогда 43 года. Василий Михайлович поселился в Петербурге, на Галерной улице, женился и зажил, казалось, спокойной, размеренной жизнью.
Знаменитый капитан преуспевал: повышался в чинах и занимал важные посты в морском ведомстве. Но то была внешняя сторона его жизни. А внутренняя? Так ли уж была она безмятежна, ровна, бесстрастна, как это может показаться, когда пробегаешь казенные строки его послужного списка?
Нет, это было не так. Головнин принадлежал к числу тех передовых людей своей эпохи, острый проницательный взор которых видел на земле много несправедливого, злого, жестокого, а сердце не было пустым и не могло не забиться при этом гневно и учащенно.
Конечно, в официальных бумагах — «докладных», «записках», «мнениях» — Головнин не высказывался не то чтобы в полный голос, но и вполголоса. Однако и в этих сохранившихся доныне служебных документах нет-нет, да и прорываются негодующие ноты.
После похода на «Камчатке» Василий Михайлович описал состояние поселений Российско-Американской компании. Не пошучивая, не укоряя, а бичуя торговую компанию, рассказал он о бедствиях, голодовках, нищете русских промышленников и алеутов-охотников. А ведь купцы, воротилы компании состояли под «высочайшим» царским покровительством!
Для простых людей, будь то матросы на «государевой службе» или бедняки охотники с Алеутских островов, будь то японские рыбаки или жители южных широт Тихого океана, — для всех них находил Головнин теплое, сочувственное слово.
И если его защита промышленников, его обличения российских наживал, вызвали сильное раздражение акционеров, петербургских коммерсантов, то, как же должны были взбеситься колонизаторы-европейцы от таких, к примеру, утверждений Головкина; «…Обширный ум и необыкновенные дарования достаются в удел всем смертным, где бы они ни родились, и если бы возможно было несколько сот детей из разных частей земного шара собрать вместе и воспитывать по нашим правилам, то, может быть, из числа их с курчавыми волосами и черными лицами вышло бы более великих людей, нежели из родившихся от европейцев».
Но, пожалуй, сильнее всего вольнодумие Головкина, его свободный и патриотический дух проявились в сочинении, которое он скромно озаглавил «Запиской о состоянии Российского флота».
В этой «Записке», не изданной при жизни ее автора, прославленный мореход восставал не только против высших сановников и бесчестных казнокрадов, губивших флот, но «дерзил» самому царю, сомневаясь в его умственных способностях.
Не удивительна, поэтому близость Василия Михайловича к декабристам. И не удивительно, поэтому видеть в его заветной тетради списки с вольнолюбивых пушкинских стихов:
Хочу воспеть свободу миру, На тронах поразить порок…
Он не был на Сенатской площади в трагический день 14 декабря 1825 года. Он уцелел. Но кто знает, какие бури бушевали в душе старого моряка, закончившего свою жизнь в дремучую пору николаевского царствования?
